Чужое имя
Я не знаю её настоящего имени, для меня она навсегда останется «Эмилией».
На момент нашей первой встречи она выглядела так, как будто все вещи, которые на ней были надеты, с чужого плеча.
— Это как же сильно нужно было «стараться», чтобы соглашаться надевать всё это на себя, пытаться «сочетать» несочетаемое… Неужели она не знает, как хороша? Или знает, и так старательно прячет ту, которая хороша?
Она часто произносила: «Это, наверно, неправильно». И не замечала этого. Не замечала она и того, что именно на этих словах всякий раз подкашливала, как будто ей не хватало воздуха (психосоматика?).
Говорить и подкашливать она всегда начинала прямо с порога. Усаживалась в кресло, поджимала под себя ноги и говорила-говорила-говорила. Мне показалось, что какое-то время будет правильным сидеть и просто слушать. Возможно, она впервые в жизни говорила так много. Но самое удивительное было для неё то, что она говорила о себе…
Постепенно, как будто забываясь, она переставала подкашливать, подносить платок к губам. А ближе к концу встреч кашель и вовсе отступал. Плечи расправлялись, выпрямлялась спина. На щеках появлялся румянец.
Как будто уже не прятала ту, которая так хороша. Не тревожилась за неё (за себя), ощущая, что в безопасности.
Если попытаться соединить последовательно фрагменты её рассказов, как главы в книге, то получится сумбурный текст. События повторяются, как в дурном сне, постепенно они обрастают новыми деталями и подробностями, а иногда и вовсе настолько изменяются, что непосвящённому в тайны психотерапии, такая непоследовательность может показаться довольно странной.
Нет. Ничего странного в этом нет. И в её переписывании историй на самом деле кроется главный секрет её изменений.
Мы попрощались. И видимо навсегда. Она давно перебралась на другой континент. Как мы и договорились время от времени она шлёт мне свои обновлённые истории.
А со мной остались бессвязные и бесценные «фрагменты» историй Эмилии о себе. Мы вместе с этой удивительной умницей коллегиально приняли решение, что будет правильным сохранить их в первозданном виде, так, на всякий случай. И я храню, как договорились. А к публикации она попросила подготовить только отобранные ею самой вот эти «отрывки из обрывков». И они аутентичные.
— Если кому-то покажется вся эта бессмыслица до боли узнаваемой, то, возможно, это поможет ему принять себя со всеми его «это, наверно, неправильно».
С принятия себя только и могут случиться желаемые изменения (на языке нарративной практики «предпочитаемые»).
«Это, наверно, неправильно, но я часто представлялась чужим именем. Кода я говорила кому-то: «меня зовут Эмилия», то у меня обычно в этот момент сильно перехватывало дыхание. Это уже много позже я осознала, что от приторно-сладковатого ощущения ворованного, чужого счастья я просто начинала задыхаться. А тогда? Тогда именно со звуков этого чужого имени начиналось какое-то волшебство…». «Я не Эмилия. Это не моё имя, но, когда я представлялась им, то как как будто пускалась в полное опасностей и приключений захватывающее путешествие.
В мир фантазий… Или лжи? Тогда я не сомневалась, что лжи. И потому всякий раз, когда ложь заканчивалась, и «карета превращалась в тыкву», я ощущала жгучий стыд, от которого становилось больно, и я начинала сильнее задыхаться и чаще кашлять».
«Это, наверно, неправильно, но, чтобы справиться вот со своим стыдом, я уединялась, брала в руки расческу и начинала расчёсывать волосы. И делала это до тех пор, пока не появлялась головная боль. Казалось, что боль поднималась откуда-то снизу, как будто из живота и тяжелыми каплями повисала на кончиках моих волос.
Расчёска, прикасаясь к моим волосам, сначала сочувственно потрескивала. И мне казалось, что она понимает мой стыд. Принимает мой стыд. Лечит мой стыд. И я в ответ на это принятие жалела ее так, как жалеют живое существо.
Я вообще очень часто одушевляла самые неожиданные предметы, разговаривала с ними, согревала своим теплом, укладывала спать. Обыкновенный осенний лист, упавший с дерева, на несколько часов мог стать моим самым близким другом, о котором хотелось позаботиться»
«Эмилия — не моё имя. Это имя удивительной девочки с большими белыми бантами в красивых косах, в белых туфельках с перепонками, ослепительно белых гольфах с длинными шнурками и белыми пушистыми шариками на концах».
«В детстве больше всего на свете мне хотелось быть этой девочкой. Хотелось носить чудесные белые гольфы с шариками. И чтобы у меня были такие же замечательные мама и папа, молодые и красивые».
«Это, наверно, неправильно, но больше всего на свете я стыдилась именно того, что на самом деле у меня не было вообще никакого папы. Никогда. Я никогда я не знала кто он, какой он, и был ли он вообще когда-нибудь. Но, когда я представляла себя той девочкой, то там, в моих фантазиях у меня был папа, мой собственный папа. Замечательный, умный, сильный, молодой и красивый»
«Детство моё закончилось так давно, что у моей дочки уже могла быть дочь, то есть, моя внучка. Но внучки у меня нет и не будет никогда. Потому что нет дочки…»
«Это, наверно, неправильно, но у меня такое чувство, что вместе с чужим именем я прожила и чужую жизнь. Мне 45 и хочу прожить свою…»
Эмилия проживает свою. Проживает насыщенно, полно. Так, как даже и представить себе не могла на момент нашей первой встречи.
Для меня она навсегда останется Эмилией. Умной, очаровательной. Настоящей Эмилией.
Думаю, что ей самой чужое имя уже не понадобится… Она давно и с удовольствием представляется своим собственным.