Чужое имя

Я не знаю  её  настоящего имени,  для  меня она  навсегда  останется  «Эмилией».

На момент нашей первой встречи она выглядела так, как будто все вещи, которые  на ней были надеты,   с чужого плеча.

— Это как же сильно нужно было «стараться», чтобы соглашаться надевать всё это на себя, пытаться «сочетать» несочетаемое… Неужели она не знает, как хороша? Или знает, и так старательно прячет ту, которая хороша?

Она часто произносила:  «Это, наверно,  неправильно». И не замечала  этого.  Не замечала она и того, что  именно на этих словах всякий раз подкашливала,  как будто ей не хватало воздуха (психосоматика?).

 Говорить и подкашливать она всегда начинала  прямо с порога. Усаживалась в кресло,  поджимала  под себя ноги и говорила-говорила-говорила. Мне показалось, что какое-то время будет правильным сидеть и просто слушать. Возможно, она впервые в жизни говорила так много. Но самое удивительное было для неё то, что она  говорила о себе…

Постепенно, как будто забываясь, она переставала подкашливать, подносить платок к губам.  А ближе к концу встреч  кашель и вовсе отступал. Плечи расправлялись, выпрямлялась спина. На щеках появлялся румянец.

Как будто уже не прятала ту, которая так хороша. Не тревожилась за неё (за себя), ощущая, что в безопасности.

Если попытаться соединить последовательно фрагменты её рассказов, как главы в книге, то  получится сумбурный текст. События повторяются, как в дурном сне, постепенно они обрастают новыми деталями и подробностями, а иногда и вовсе настолько изменяются,  что непосвящённому в тайны  психотерапии, такая непоследовательность может показаться довольно странной.

Нет. Ничего странного в этом нет. И в её переписывании историй  на самом деле кроется главный секрет её изменений.

менять себя

Мы попрощались. И видимо навсегда. Она давно перебралась на другой континент. Как мы и договорились  время от времени она шлёт мне свои обновлённые истории.

А со мной остались  бессвязные и бесценные «фрагменты»  историй Эмилии  о себе. Мы вместе с этой удивительной умницей коллегиально приняли решение, что будет правильным сохранить их в первозданном виде, так, на всякий случай. И я храню, как договорились. А к публикации она попросила подготовить только отобранные ею самой вот эти «отрывки из обрывков». И они аутентичные.

— Если кому-то покажется вся эта бессмыслица до боли узнаваемой, то, возможно, это поможет ему принять себя со всеми его «это, наверно, неправильно».

С принятия себя только и могут случиться желаемые изменения (на языке нарративной практики «предпочитаемые»).

«Это, наверно, неправильно, но я  часто представлялась чужим  именем.  Кода я  говорила кому-то: «меня зовут Эмилия», то у меня обычно в этот момент сильно перехватывало дыхание. Это уже много позже я осознала, что от приторно-сладковатого ощущения ворованного, чужого счастья я просто начинала задыхаться. А тогда? Тогда именно со звуков этого чужого имени начиналось какое-то  волшебство…». «Я не Эмилия.  Это не моё имя,  но, когда я представлялась им, то как как будто пускалась в  полное опасностей и приключений  захватывающее   путешествие.

В мир фантазий… Или лжи? Тогда   я   не  сомневалась,  что  лжи.   И  потому   всякий   раз,  когда ложь  заканчивалась,  и  «карета  превращалась  в тыкву»,   я  ощущала   жгучий  стыд,  от которого  становилось больно,  и  я  начинала сильнее задыхаться и чаще кашлять». 

«Это, наверно, неправильно,  но,  чтобы  справиться  вот со своим стыдом,  я уединялась, брала в руки расческу  и  начинала  расчёсывать волосы.  И  делала  это до тех пор,  пока  не   появлялась  головная боль. Казалось,  что  боль   поднималась  откуда-то снизу, как будто  из живота  и тяжелыми  каплями  повисала  на    кончиках  моих волос.

Расчёска,  прикасаясь к моим волосам,  сначала сочувственно  потрескивала. И мне казалось, что она понимает мой стыд. Принимает мой стыд. Лечит мой стыд. И  я в ответ на это принятие жалела ее так, как  жалеют  живое  существо.

Я  вообще   очень  часто   одушевляла самые  неожиданные  предметы,   разговаривала  с ними,  согревала  своим  теплом,  укладывала  спать.  Обыкновенный   осенний лист,   упавший  с  дерева,  на  несколько часов  мог стать моим самым  близким  другом, о котором хотелось позаботиться»

«Эмилия —  не моё  имя.   Это  имя  удивительной  девочки  с  большими белыми бантами  в  красивых  косах,  в белых туфельках  с перепонками,  ослепительно  белых  гольфах   с длинными    шнурками  и  белыми  пушистыми  шариками  на  концах».

«В детстве больше   всего на свете  мне   хотелось  быть  этой  девочкой. Хотелось  носить чудесные белые гольфы с шариками. И чтобы у меня были такие же  замечательные  мама  и папа,   молодые и красивые».  

«Это, наверно, неправильно, но больше всего на свете я стыдилась именно  того, что на самом деле у меня не было вообще никакого папы. Никогда. Я никогда я не знала кто он, какой он, и был ли он вообще когда-нибудь. Но, когда я представляла себя той девочкой, то там, в моих фантазиях у меня был папа, мой собственный папа.  Замечательный, умный, сильный, молодой и красивый»

«Детство моё закончилось  так  давно,  что  у  моей  дочки   уже могла  быть   дочь, то есть, моя внучка. Но внучки у меня нет и не будет никогда. Потому  что  нет  дочки…»

«Это, наверно, неправильно, но у меня такое чувство, что вместе с чужим именем я прожила и чужую жизнь.  Мне 45 и хочу прожить свою…»

Эмилия  проживает свою.  Проживает  насыщенно, полно. Так, как даже  и представить себе не могла на  момент нашей первой встречи.

Для меня она навсегда останется Эмилией.  Умной, очаровательной. Настоящей Эмилией.

Думаю, что ей самой чужое имя уже не понадобится… Она давно и с удовольствием представляется своим собственным.